об удивительно высоких нравственных качествах Гамалея. Все эти отзывы подтверждаются его письмами, которые проникнуты мыслью о необходимости нравственного самосовершенствования. Но старый киевский бурсак не без труда превратился в аскета: это превращение стоило ему борьбы. Впоследствии в одном из своих писем Гамалея утверждает, на основании своего опыта, что человек способен ко всему, то есть способен и к нравственному самосовершенствованию. Так и он сам некогда был склонен к «блудодеянию», но потом нашел в себе силы побороть все это.

И на склоне лет, как и в годы кипучей деятельности в Москве, Гамалея пользовался большим уважением окружающих, и особенно мистиков. Один из его учеников, Невзоров, с большим благоговением вспоминает уже в 1818 г. о деятельности Гамалея на пользу российского масонства. Влияние Гамалея и значение его в среде мистиков отчасти можно видеть по следующему случаю: небезызвестный мистик Лохвицкий в своих записках рассказывает, что 8 марта 1810 г. он видел во сне Гамалея и радовался, что видел Семена Ивановича (Терновский. Материалы по истории мистицизма в России. Труды Киевской Духовной академии, 1863, стр. 170).

Наиболее подробные сведения об условиях жизни Гамалея на склоне лет в селе Тихвинском сообщает известный архитектор Витберг. По совету Лабзина он повез на одобрение Новикова проект плана храма Христа Спасителя. С некоторым волнением молодой архитектор ехал на свидание со старыми масонами. По рассказам Лабзина, он представлял их строгими и неумолимыми стариками, особенно Гамалея. Но эти ожидания совершенно не оправдались. В Гамалея Витберг нашел человека, исполненного любви и приветливости, хотя и говорившего мало и резко. Новиков с большим интересом отнесся к проекту храма, Гамалея — с большой холодностью. Новиков проявил живость, пламенность идеи, Гамалея — суровость мистика. «Всего лучше, — говорил архитектору Гамалея, высказывая свое суждение о проекте храма, — что вы расположили свой храм в тройственном виде; ежели удастся выработать вам, то это будет хорошо». Он несколько даже скептически относился к увлечению архитектора своим проектом, ценя личное самосовершенствование выше всего. «Ежели ваш проект будет избран, — говорил тоном строгого учителя Гамалея, — не опасаетесь ли вы тогда увлечься так вашими наружными занятиями и исполняя по совести, как верный сын отечества, сложные и трудные должности, что вы принесете им на жертву высшее, нежели чего они достойны?» В этом сказалось пренебрежение Гамалея мирскими успехами и его преклонение перед успехами духа.

Строгость Гамалея сказывалась даже в мелочах: так, например, Витберг не мог уговорить его дать разрешение написать его портрет.

Стоическая строгость Гамалея и те высокие христианские идеалы, которые он приводил в жизнь, побуждали обращаться к нему таких людей, которые сомневались в истине христианской религии. Так, Витберг рассказывает о Карамышеве, первом муже жены Лабзина, что был человеком без веры. Ему советовали поговорить с Гамалея о бессмертии души. Карамышев встретился с Гамалея, будучи уверен в бессилии Гамалея убедить его. Видя перед собой «маленького старичишку», Карамышев в начале беседы едва удерживался от смеха, но затем «презрение мое заменяется вниманием, наконец переходит в уважение и с тем вместе я ему сказал: “Довольно”. Не прошло еще пяти минут, и он уже убедил меня вполне, несмотря на все предрассудки, с коими я пришел» (Записки Витберга, Русская старина, 1872, апрель, стр. 560–568).

Таков был этот один из оригинальнейших представителей старого русского масонства.

М. Довнар-Запольский

Масонский мраморный гроб(Истор. музей)

Масонская грамота

Михаил Матвеевич Херасков

Среди русских писателей XVIII в. Михаил Матвеевич Херасков занимает особое положение: это единственный поэт-масон, который в то время считался — справедливо или нет, это другой вопрос — крупной поэтической величиной в литературе вообще, а не только в масонской. Люди, не имевшие никакого отношения к масонам, превозносили его как знаменитого, а иногда и как «первейшего» поэта своего времени. Вполне понятно, что при изучении масонства нельзя обойти молчанием этого забытого теперь писателя.

В истории масонства Херасков имеет значение как человек, как должностное лицо, облеченное довольно значительной властью, и, наконец, как писатель.

Кроткий по характеру, гуманный по взглядам, он представлял собой личность, как нельзя более подходящую для восприятия нравственных идей масонства.

И до глубокой старости сохранил он отзывчивость сердца, пытливость ума и удивительную трудоспособность. Он любил повторять характерную для него фразу: «Человек может состариться, но сердце его состариться не может». Современники изумлялись тому, что его творческие способности с годами не исчезали, не слабели. «Быв уже украшен сединами, с юношеской пылкостью играл на златострунной лире своей»[29]. «Он и в самую глубокую старость, едва ли не восьмидесяти лет, — рассказывает про него И.И. Дмитриев, — всякое утро посвящал музам, в остальные же часы, кроме вечеров, любил читать… Я заставал его почти всегда за книгою». Под влиянием одной прочитанной им книги он радикально изменил свои взгляды на сущность драматического творчества и с горечью говорил Дмитриеву, что сорок лет шел в этом отношении по ложному пути. «Надобно было видеть, — замечает, рассказывая это, Дмитриев, — разрушение во всех чертах лица и во всем составе, слышать дрожащий голос его, чтобы понять, как в эту минуту он меня тронул».

Что-то наивное, детское было в его «странностях»: «Кого он любил, тех, когда бывал с ними вместе, трогал пальцем, — например: встанет, подойдет к кому-нибудь и вдруг тронет пальцем, или, проходя мимо, то же делал»[30].

Некоторые его «странности» были связаны с определенными числами, которым Херасков, очень возможно, придавал какой-то мистический смысл.

Херасков очень мало тратил на себя лично, охотно помогал нуждающимся и, по словам одного биографа, не сказал «ни одного ядовитого слова насчет ближнего».

Его служебная деятельность почти целиком была посвящена Московскому университету. Двадцатидвухлетним юношей при основании университета в 1755 г. он был назначен асессором конференции университета. (Родился он в 1733 г. Сам получил образование в сухопутном кадетском корпусе.) С 1763 по 1770 г. был директором университета, затем лет пять служил в Петербурге. В 1775 г. вышел в отставку и возвратился в Москву. В июне 1778 г. был назначен четвертым куратором при университете. Первыми тремя были: Шувалов, Ададуров и Мелиссино, которые жили в то время не в Москве, и фактически Херасков принял на себя полное руководство университетом и состоящими при нем учреждениями: двумя гимназиями (дворянской и разночинской), типографией, книжной лавкой и т. д. Должность куратора он занимал до 1802 г. Умер он в 1807 г., через пять лет после выхода в отставку. Таким образом, в Московском университете он пробыл на службе тридцать лет. В 1775 г., а может быть и